Итак, человек всё равно стремится к тишине, жаждет её, но не умеет её понимать, в ней пребывать, полюбить её. Шум как субъект удерживает человека, не даёт продохнуть и даёт о себе знать даже в тишине: служа шуму, очень трудно от него отречься, необходим решительный выбор в пользу тишины, чтобы доказать осознанным волением свою субъектность, в конце концов, чтобы утвердить жизнь в себе, показать свою «живость».
Но если ты и выбрал тишину, то нужно ещё суметь остаться сначала в ней, а потом стать причастным ей, позволив её силе войти в тебя. И это действительно трудно, потому что тишина есть средоточие появления помыслов (привходящие как бы сами собой извне мысли, которых мы и не звали), могущих захватить человека и превратиться в мучащую его бурю, если человек не воспротивится волей и молитвой как призыванием на помощь Всесвятого Бога (но это говорит не о том, что тишина вредна, а о том, что тишины нет в тебе). Именно по этой причине не разрешают монахам уходить в пустыню, в пещеру, в затвор, становиться безмолвником прежде познания ими своей греховности, глубокого и искреннего, производящего обильное покаяние и обильную молитву, благодаря которым и насаждается в душе, как в винограднике, благоухание благодатного мира, так что душа утишается и водворяется в ней покой.
Человек, в душе которого живёт благодать, подающая мир Христов, не нуждается ни в каком шуме и чуждается его, как некоего изверга. Отсюда ему совершенно не нужна никакая музыка, а в особенности надрывная, голосящая, бешеная и безобразная как лишающая его приобретённого трудами блаженства. Музыка лишает человека этого подлинного счастья, настоящей радости во Христе (думается, потому и в Православной Церкви нет никакой музыки, сопровождающей Богослужение; псалмопевец Давид возглашает: воспойте Господеви песнь нову, то есть песнь славословия Богу собственной жизнью по заповедям Божественного Законодателя, как об этом и говорит свт. Григорий Нисский, отмечая, что жизнь христианина должна быть псалмом, хвалебной песнью Богу; к тому же сам голос человека является удивительнейшим музыкальным инструментом), ведь изречённое, изложенное в музыке теряет свою сокровенную ценность именно тем, что оно изложено (вспоминается даже Осип Эмильевич Мандельштам, говоривший, что музыка отравляет жизнь).
Тишина не есть пустота, она имеет наполнение, которою за приверженностью шуму нельзя разглядеть: тишина есть место наиболее неотвратимого, гулкого и ясного говорения совести, которая в этом благоприятном месте обличает человеческую греховную тьму (или темницу, как у святого царя Давида: "…изведи из темницы душу мою"). Думается даже, что тишина есть явленный образ способа пребывания Бога: если в благодати как нетварной эманации из существа Божия присутствует Бог и, соответственно, благодать есть способ пребывания Бога в мире, то тишина есть явленный непосредственно в мире (как неотъемлемая часть физиса, или нашего физического мира) образ благодати, несущей мир, превышающий всякое разумение человеческое.
Посему тишина есть самое лучшее местопребывание для человека: она есть условие приготовления души к молитве в уединении как внешнем сначала, так и внутреннем потом. Не зря ведь говорил преподобный Исаия Отшельник, что вне уединения нет истинного покаяния (чем, впрочем, совсем не отрицается возможность покаяния и в круговерти суетного бытия, всё более охватывающего собой и монастыри).
Комментариев нет:
Отправить комментарий