В 1996 году вышло в свет подготовленное Институтом русской литературы издание «Бориса Годунова» с историко-литературным комментарием Лидии Михайловны Лотман. Комментарий занимает 230 страниц и заключительной реплике там уделено подобающее место. Лидия Михайловна Лотман поддерживает господствующее представление, согласно которому пушкинская фраза восходит к «Истории государства Российского» Карамзина. Уважительно, но без сочувствия она говорит о стремлении академика Михаила Павловича Алексеева усмотреть истоки ремарки во французской литературе. В последнем с ней трудно не согласиться. Алексеев полагал, что Пушкина вдохновили страницы Тьера, повествующие о том, как Мирабо предложил встретить Людовика XVI, идущего в Учредительное собрание (а именно): «Пусть мрачное молчание прежде всего встретит монарха в эту минуту скорби. Молчание народа — урок королям». Хотя Алексеев и выявляет интересную литературную традицию, его идея едва ли может быть принята: в ситуации, представленной Тьером, нет реакции народа (насколько тут вообще уместно говорить о народе), нет и сцены – в драматическом смысле слова.
Что касается возможного влияния на Пушкина Карамзина, то в «Истории государства Российского» молчание народа фигурирует неоднократно, однако никто не указал на столь явную параллель, что оставалось бы воскликнуть: «Вот оно, конечно!».
Между тем наиболее выразительная параллель к знаменитой концовке «Бориса Годунова» обнаруживается у Плутарха. В жизнеописании Цезаря (LXVII, 4) рисуется сцена, как вскоре после убийства Цезаря заговорщики во главе с Брутом обращаются к народу с речами, и народ встречает их речи полным молчанием. В моем пересказе, правда, близость между двумя текстами сознательно утрирована. У Плутарха соответствующая фраза лишена пушкинской лаконичности и выразительности. Вот она: «На следующий день заговорщики во главе с Брутом вышли на форум и произнесли речи к народу. Народ слушал ораторов, не выражая ни неудовольствия, ни одобрения, и полным безмолвием показывал, что жалеет Цезаря, но чтит Брута». И все же параллель остается чрезвычайно существенной: люди, совершившие государственный переворот, обращаются к народу за возгласами одобрения, но натыкаются на стену безмолвия.
Когда я подавал заявку на участие в нашей конференции, я еще не знал, что в комментарии Лидии Михайловны Лотман не была учтена работа, предвосхитившая мою идею. Это небольшая статья Натальи Ивановны Михайловой «К источникам ремарки «Народ безмолвствует» в «Борисе Годунове»», опубликованная во Временнике Пушкинской комиссии за 1986 год. Там отмечается, в частности, следующее: «Пушкин помимо французского перевода мог познакомиться с латинским текстом, а также с наиболее полным русским переводом с греческого, выполненным С. Дестунисом, — «Плутарховы сравнительные жизнеописания славных мужей. Перевел с греческого Спиридон Дестунис, с историческими и критическими примечаниями, с географическими картами и изображениями славных мужей» (СПб., 1814—1821, ч. 1—13). Любопытно, что этот перевод дает иное истолкование молчания народа, узнавшего об убийстве Цезаря: «...молчанием своим показывал, что жалел о Кесаре и стыдился Брута». Я должен сказать, что такой перевод в принципе возможен, хотя и не предпочтителен. В оригинале многозначное слово, но общий смысл, в сущности, таков: чувства, испытываемые к Бруту, удерживали народ от более явной, однозначной реакции – бурного негодования.
Если Пушкин действительно читал этот перевод – или же в том числе этот перевод, – то фраза должна была привлечь его внимание. Молодой Пушкин был поклонником Брута, в его среде Брут был образцовым политическим деятелем, и такое отношение народа – стыдился Брута – должно было поразить его. Таким образом, сцена с молчанием народа с большой вероятностью могла запечатлеться в его памяти.
Со стороны античной литературы я хочу отметить следующее. Для биографий римлян эпохи гражданских войн Плутарх располагал отличными источниками – в том числе в литературном отношении. Они до нас не дошли, мы о них можем судить только по отголоскам. Я приведу в качестве примера сцену умерщвления Помпея, соперника Цезаря. Напомню, что в 48 г. до н. э. между ними шла полномасштабная война, и после поражения в битве при Фарсале Помпей решил искать убежище и базу для дальнейшего сопротивления в Египте. Прихотью ветра его корабль принесло к берегу, где как раз расположилось царское войско. Посланец Помпея напомнил тринадцатилетнему царю Птолемею о дружбе великого полководца с его отцом. Однако опекуны Птолемея решили заманить Помпея в ловушку, чтобы угодить Цезарю.
«Под предлогом, что море здесь мелкое и неудобное для больших кораблей, Помпею была послана невзрачная лодка, в которую село несколько из царских гребцов. Был там и некий Семпроний, римлянин, в то время служивший у Птолемея, а прежде – у самого Помпея. Этот Семпроний приветствовал Помпея от имени царя и пригласил его плыть к юному правителю как к другу. В то же время и все войско, как бы из почтения к Помпею, выстроилось вдоль берега, а в центре войска выделялся одетый в пурпур царь. Помпею все это показалось подозрительным: и построение в боевом порядке войска, и что за судно за ним прислали, и то, что за ним не приплыли ни сам царь, ни его наиболее видные приближенные. Тем не менее он сел в лодку…
Во время плаванья все вокруг молчали, и подозрение Помпея еще более усилилось. То ли потому, что он узнал в Семпронии римлянина, некогда сражавшегося вместе с ним, или же, заключив, что тот – римлянин, видя, как тот один среди всех стоит, словно, следуя воинской дисциплине, не смеет сесть в присутствии своего начальника, Помпей обратился к нему с вопросом: «Тебя ли я вижу, соратник?» Семпроний в ответ на это кивнул головой, и как только Помпей повернулся, первым нанес ему удар, а за ним и другие» («Гражданские войны», II, 84–85).
Это рассказ Аппиана, младшего современника Плутарха. В жизнеописании Помпея самого Плутарха повествование менее лаконичное, но совершенно очевидно, что оба рассказа восходят к одному источнику. Так вот, я клоню к тому, что применительно к сцене между народом и Брутом в источнике Плутарха не было пояснений, почему народ молчал в ответ на призывы радоваться смерти Цезаря – современник и, возможно, свидетель событий не стал бы сочинять объяснение народного молчания ради сбалансированной трактовки Цезаря и Брута. Это добавил Плутарх, который с глубоким почтением относился к Бруту. В источнике же Плутарха было, вероятно, нечто вроде следующего: заговорщики во главе с Брутом вышли на форум и произнесли речи к народу; народ встретил их речи полным молчанием. В любом случае, Плутарх не мог этого знать. Поэтому подчеркну другое: молчание как немой укор, как возражение и невысказанное неприятие – традиция античной жизни и литературы.
Вот сцена из похода Александра. Полководец, не ведающий поражений, созывает руководящий состав своей армии, чтобы призвать всех двинуться в поход вглубь Индии, дойти до Восточного океана, достичь пределов мира, чтобы никто уже не мог Александра превзойти. Он знает, что войско устало от похода, который длится уже скоро десять лет, и подавлено слухами о трудностях предстоящей задачи. Он обращается к соратникам с речью. И вот:
«Когда Александр кончил, долгое время все молчали: никто не осмелился сразу возражать царю, никто не хотел и согласиться с ним. Александр неоднократно предлагал выступить желающему, если у него есть какие-либо возражения. Молчание все-таки продолжалось; наконец, Кен, сын Полемократа, набрался смелости…» (Арриан V. 27).
(Александр нехотя подчинился. Что касается Кена – его вскоре с почестями похоронили…)
А вот первоисточник всех великих сцен с выразительным молчанием. В XI песни гомеровской поэмы Одиссей отправляется в царство мертвых. Здесь он встречается и беседует с тенью матери, тенью Ахилла, тенями других боевых товарищей. Он хочет заговорить и с тенью Аякса. Под Троей они спорили о том, кому по справедливости должны перейти доспехи погибшего Ахилла. По совести, их должен был получить Аякс, но их присудили Одиссею. Аякс от оскорбления и огорчения покончил с собой. Одиссей жалеет, что ввязался тогда в этот спор, он хочет объясниться с Аяксом, но тот не отвечает ему ни слова.
Голос возвысив, ему я сказал миротворное слово:
"Сын Теламонов, Аякс знаменитый, не должен ты, мертвый,
Доле со мной враждовать, сокрушаясь о гибельных, взятых
[555] Мною оружиях; ими данаям жестокое боги
Зло приключили: ты, наша твердыня, погиб; о тебе мы
Все, как о сыне могучем Пелея, всечасно крушились,
Раннюю смерть поминая твою; в ней никто не виновен,
Кроме Зевеса, постигшего рать копьеносных данаев
[560] Страшной бедою; тебя он судьбине безвременно предал.
Но подойди же, Аякс; на мгновенье беседой с тобою
Дай насладиться мне; гнев изгони из великого сердца".
Так я сказал; не ответствовал он; за другими тенями
Мрачно пошел; напоследок сокрылся в глубоком Эребе.
Этой сцене затем подражал в «Энеиде» Вергилий, ее сила способствовала формированию целой традиции. И Карамзин, и цитируемые академиком Алексеевым французские писатели тоже испытали на себе влияние этой традиции. Связан с ней и Пушкин, давший ей совершенно особое, гениальное продолжение.
Plut. Caes. 67. 4: μεθ᾽ ἡμέραν δὲ τῶν περὶ Βροῦτον κατελθόντων καὶ ποιησαμένων λόγους, ὁ μὲν δῆμος οὔτε δυσχεραίνων οὔτε ὡς ἐπαινῶν τὰ πεπραγμένα τοῖς λεγομένοις προσεῖχεν, ἀλλ᾽ ὑπεδήλου τῇ πολλῇ σιωπῇ Καίσαρα μὲν οἰκτείρων, αἰδούμενος δὲ Βροῦτον.
Комментариев нет:
Отправить комментарий